В ХIХ веке о нем много спорили, о нем писали; Ивана Яковлевича принимали и не принимали, им восхищались, к нему всерьез прислушивались и над ним откровенно смеялись. Одним из самых ярых критиков стал его тезка писатель И.Г. Прыжов (1827–1885)21, автор книги «Житие Ивана Яковлевича известного пророка в Москве» (1860), которую он посвятил И.Я. Корейше. Описывая различные случаи обращения к нему за помощью представителей самых разных сословий и их исцелений, господин Прыжов оставляет за собой право на свое личное мнение, настаивая на том, что «чудеса» пророка, как называет он Корейшу, мнимые.

Опус Прыжова очень привлекал советских атеистов. Уже не в столь давнее время, в 1994 году, журнал «Наука и жизнь» разместил у себя отрывки из книги этого автора, назвав его весьма респектабельно – историком, этнографом и публицистом, сопроводив их таким же по тону и сути, как и заметки Прыжова, комментарием за подписью А. Шамаро. «Собирая материал для этой статьи, я побывал в больничном музее, созданным старейшим сотрудником психиатрической лечебницы, патологоанатомом Станиславом Дмитриевичем Душейко, увлеченным исследователем московской старины и собирателем ее всевозможных реликвий, – пишет этот автор. – Он показал мне любопытный архивный документ – диагноз болезни, которой страдал Корейша. По латыни написано «Mania occupotio mentis in libro», что означает «помешательство на почве чрезмерного увлечения чтением (священных) книг». Сама же болезнь определена была психиатрическим термином «dementia» (деменция) – слабоумие». «Поведение Корейши в больнице не оставляло сомнения в обоснованности и точности такого диагноза», – делает уже свое заключение А. Шамаро.

При этом нигде не сказано о том, что книга Прыжова не осталась без внимания и самого Ивана Яковлевича, поскольку вышла в свет еще при его жизни. Не оставила она без внимания и других лично знавших его людей. Так, 23 октября 1860 года в одном из Санкт-Петербургских изданий в ответ на книжку Прыжова вышла статья архимандрита Феодора (Бухарева), в которой он, обращаясь к евангельским заповедям, доказывает несостоятельность убеждений этого автора.

«Вопрос о лжепророчестве есть дело, очевидно, богословское; надо искать такого же руководителя по этому делу, – пишет он. – И вот, глубочайший из богословов св. Иоанн Богослов дает такое правило к распознаванию лжепророков; о сем познавайте Духа Божия, и духа лестча: всяк дух, иже исповедует Иисуса Христа во плоти пришедша (исповедует, разумеется, не такою верою, которою исповедуют иные Бога видети, делы же отмещутся Его, но верою, входящею в самую силу исповедуемаго боговоплощения, следовательно, исповедует, движась Христовым человеколюбием к очищению самого плотского или материального и земнаго от греховных скверн), всяк такой дух от Бога есть. И всяк дух, иже не исповедует Иисуса Христа во плоти пришедша, не признавая основания истины и добра в Боге Слове и именно в духе той Его любви к человечеству, по которой Он плоть бысть, – такой дух от Бога несть (1 Иоан. 4, 1-3).

По такому ли правилу г. Прыжов изучал «Ивана Яковлевича»? Напротив, во всей его статейке, показывающей впрочем в нем специальное знакомство с древностями, по крайней мере с старинною русскою жизнью, нет ни одной черты, взятой из искусства распознавать лжепророков, какому учит Иоанн Богослов. Потому г. Прыжов, если водится не самолюбием, а искреннею любовию к истине, должен согласиться, что в беспощадном его приговоре об Иване Яковлевиче, как о лжепророке, возможна очень горькая ошибка».

Архимандрит Феодор рассказывает, что и ему пришлось изучать этого «старичка из “безумного дома”». Но «согласно с моим воспитанием и званием, я изучал его, разумеется, по тому правилу, какое внушает для такого дела св. Иоанн Богослов». И это изучение привело его совсем к другим выводам: «Все действия этого старичка с приходящими к нему, множество его записочек, всякие рассказы о нем очевидцев разбирал я с испытанием их апостольскою мыслию о любви к нам Отца небесного, проявленной в воплощении ради нас возлюбленного и единосущного Его Сына; и не мог не видеть, что все дело и направление этого старца идет истинно по духу этой самой любви Божией к людям. Доказательство верности такого взгляда на Ивана Яковлевича служит уже то самое, что, при этом взгляде на него, действия его оказываются достаточно понятными в своем разумном значении».

Какой любовью Христовой ко всему человечеству надо обладать, восклицает архимандрит Феодор, или надобно быть совсем безумным, хотя этого и сам Прыжов не находит в Иване Яковлевиче, чтобы почти на полстолетия «закабалиться в безумном доме»! «Смотря очами Христова человеколюбия на людей, действительно удобно примечать светящийся и в житейских наших делах и затруднениях, даже во тьме разных дрязг земных, свет любви Отца Небесного, не отвергающего пока еще ни одного грешника. И вот, Иван Яковлевич и разлил во всем и на всех этот духовный свет Божией к нам во Христе любви», – отмечает он далее.

В своей отповеди архимандрит Феодор напоминает также, что г-н Прыжов назвал И.Я. Корейшу «Драгоценным остатком древней Руси». Но, по его мнению, это справедливо только в одном: «Иван Яковлевич, трактуемый просвещенными за лжепророка, или чудодея, оказывается через это поразительным знамением и доказательством невозможности узнать верно и древнюю Русь, не добравшись до живой ея струи, которая живым ключом бьется еще и в наше время». И самому Прыжову не дано было понять ни самого старца, ни того, что на его живом примере показаны «несметные богатства той же любви к нам Божией».

«…Можно порадоваться, что свежая и развитая мысль, хотя с беспощадною пытливостию, подходит к внутреннему миру людей, подобных Ивану Яковлевичу, откуда они отечески следят за всеми начатками в нас доброго и прекрасного, дорожа и самыми только еще возможностями нашими к лучшему. После, Бог даст, все разберем, если искренно и добросовестно ищем истины; но лицемерию и своекорыстию нечего ждать от людей в роде Ивана Яковлевича», – заканчивает свою статью архимандрит Феодор.

Было несколько безымянных работ. В основном, работу Прыжова поддерживала демократическая журналистика. Впрочем, известный литературный критик Аполлон Григорьев осудил попытку революционера дискредитировать почитаемого сидельца.

В 1861 году публицист Я. Горицкий в своем труде «Протест Ивана Яковлевича на господина Прыжова за название его лжепророком» высказал возражение на книгу Прыжова якобы от лица самого юродивого: «Честь имею доложить вам (пишу канцелярским слогом в том убеждении, что он более приличествует сущности дела и положению подсудимаго), что я всем вышеизложенным оставался бы вполне доволен, и готов бы был, положа руку на сердце, сказать своему благодетелю за доброе слово его обо мне одно крепкое русское «спасибо», и больше не разглагольствовать, если бы краткость изложения не оставляла мне места и самому мне повести с вами речь свою; а ваше обдуманное или необдуманное (не смею пророчествовать) намерение обойти меня, подсудимаго, своим вызовом на общественный суд гласности, не побуждало меня не оставлять начатого вами процесса вовсе без апелляции.

Вам и самим должно быть известно, что в подобных делах, истцам и ответчикам даются права недовольным из них решением переносить судопроизводство в высшую инстанцию, или просить в том же самом суде, по недостатку представленных фактов, переследовав его, вновь дать делу решение. А в нынешнее время, как я слышал, по мнению многих, нет выше и беспристрастнее того судилища, как «гласность», в которой и вы, м.г., два раза обращались уже на меня с жалобами. Позвольте же, м.г., и мне, впрочем, в первый и последний раз, представить в то же верховное место несколько своих дополнительных пунктов, как для большаго разъяснения, так и для совершенного уже окончания обо мне дела».

Не столько вступая в полемику с Прыжовым, сколько рассуждая о его произведении, автор протеста пишет: «Не знаю, довольны ли остались произведением вашим русская литература и русская почтенная публика (славянская же, как вижу, довольна, потому что статью вашу читал ученый Славянин Ганка); но могу быть уверен, что беллетристика «Нашего времени» от сочинения вашего в восторге».

В этом месте необходимо сделать небольшое отступление, дабы дать некоторое разъяснение упомянутому в публикации господина Горицкого «ученому Славянину Ганке». Вацлав Ганка (1791–1861) – чешский филолог и поэт, прославившийся как знаменитый сочинитель и изготовитель подложных Краледворской и Зеленогорской рукописи. Сначала, 16 сентября 1817 года, он обнаружил в городе Кенигинхофе Краледворскую рукопись, а в следующем году сообщил о находке в замке Зелена Гора еще одной рукописи (со знаменитым романтическим отрывком национального эпоса – «Судом Либуше»), которая получила название «Зеленогорская». Ганка опубликовал обе рукописи с параллельным переводом на современный чешский и немецкий языки. Молодое поколение чешских просветителей встретило «открытия» Ганки восторженно. В дальнейшем вопрос подлинности рукописей на долгое время стал вопросом чешского патриотизма. Всякий, кто публично высказывал сомнения по поводу их подлинности, зачислялся во враги.

Благодаря Ганке (и его вероятному соавтору Йозефу Линде), сбылись ожидания деятелей национального возрождения – «открылись» памятники древней словесности, не уступавшие по древности и разнообразию содержания русским и сербским памятникам и к тому же содержащие картину героического и демократического прошлого Чехии, а также антинемецкие выпады. Долгому успеху фальсификаций способствовало не только идеальное соответствие «рукописей» политическим чаяниям чешских патриотов, но и литературный талант, высокие по тем временам славистическая квалификация и техническое искусство Ганки, на полвека опередившего возможности современной ему науки.

Незадолго до смерти Ганки неудачная попытка кампании против подлинности рукописей, организованная австрийской полицией и редактором австрийской газеты, казалось бы, надолго закрепила его историческую победу: он выиграл судебный процесс против австрийца Ку (Kuh) и сошел в могилу с ореолом мученика национального возрождения. Окончательно подложность обеих рукописей с различных точек зрения (технико-палеографической, исторической и лингвистической) была научно доказана только на рубеже XIX и XX веков. Будучи «великим» фальсификатором, Ганка увидел в Прыжове родственную душу.

В ответе, написанному от лица Ивана Яковлевича господину Прыжову, говорится, что книжке его выпала счастливая доля одарить публику «моим страшным (впрочем, не для всех) образом». «Какая милая находка, какой драгоценный подарок! Богатей, богатей, русская литература! Изучай просвещенная публика странного старца, Ив. Яковлевича, доколе жив милостивец мой, Ив. Гавр. г. Прыжов!», – сказано в ответе. «Но так ли вы, м.г., поступили со мною, решась издать в свете свое сочинение обо мне? Из вашей книжки того не видно, хотя вы и подходили ко мне с тем намерением чтобы изучить меня. Вы говорите, что у вас «не достало духу рассмотреть меня»; а стало и понять меня. Как же вы книжку-то издали? И как составилось понятие-то у вас, что я лжепророк?»

В своем опусе Прыжов обвинил Ивана Яковлевича в том, что по великим постам он смешивал приносимые ему постные и скоромные кушанья, ел их сам и кормил ими других. И получает такой ответ: «Стало обвинение ваше упало на меня от вашего непонимания моего действия, а потому считаю нужным его пояснить вам. Раз, как-то пришло в старую глупую голову на мысль, что у вас, в свете, по Великим постам, живут не так, как следовало бы, довольно разнообразно и с учреждениями св. Церкви нашей не согласно. Я слышу напр., что в эти св. дни, там у вас шумные балы, то удалые концерты, то в театрах живые картины, лоттереи и разные иностранные фокусы, а на балах большия стерляди, пьяная уха, жирные пироги разных названий, гуси, утки, поросята; а там в то же время, редкие удары в колокола, большие и малые поклоны, потом хрен, редька, лук, кислая капуста, черный хлеб и русский квас.

Что это такое думаю: в одном городе, да не одни норовы? Все, кажется, христиане православные, а не все живут православно? Первые мне очень не понравились; давай же вразумлю их, чтобы и они жили по-христиански. Но как растолковать им, что жить им так не следует? Прямо так сказать? Не послушают, засмеются только; написать книжку? Не могу; дай же составлю им такой винегрет из кушаньев, чтобы он опротивел им всем; а если винегрет опротивеет им, то, думаю себе, наверно, тогда и беззаконная жизнь их опротивеет им, и будут жить по христианскому закону. Вот вам, м.г., объяснение непонятного для вас мешанья кушаньев; пусть послужит оно толкованием и всей моей, странной для вас, жизни!»

Обвиняя и подозревая Корейшу в лжепророчестве, сочинитель поставил в вину русской женщине (как образу собирательному) то, что она сделала Ивана Яковлевича «идолом», каким-то «культом». По мнению Прыжова, и сама она, являясь «служительницей этого культа», еще не начинала своей христианской истории. «Клевета, м.г., совершенная клевета! Она давно уж у нас началась историей св. Ольги! А мать-то ваша разве не христианка? Но об этом надо говорить много, а я уж “устал”», – с возмущением написано в ответе Прыжову.

Возможно, что протест господин Горицкий действительно записал со слов Ивана Яковлевича и он решился на публикацию вовсе не из-за личной обиды. Хотя и это чувство могло быть как вполне естественная реакция человека на нечестное повествование и несправедливые обвинения в его адрес. Но хорошо зная жизнь И.Я. Корейши, лишний раз убеждаешься, что этим ответом он просто хотел призвать автора к совести, желая одного, – чтобы впредь он остерегался обманывать других. «Жизнь моя уже, как говорится, на волоске висит; а там меня рассудят, без вас!» – говорит Иван Яковлевич, и личность, и сама судьба которого оставили неизгладимый след в православной России, в жизни православных христиан как того, так и нынешнего поколения.